Я сам пока не бывал объектом пенитенциарной системы. Надеюсь, что и впредь не попаду под неё. Поэтому мне очень трудно судить о том, в какой мере она действительно способствует исправлению заключённых. Судя по доступной мне части статистики рецидива, могу сказать только, что сейчас она выполняет эту роль существенно хуже, чем в советское время.

Это, впрочем, неудивительно: похоже, все полезные общественные механизмы у нас работают существенно хуже, чем в советское время. Говорю именно об общественных механизмах, а не о бизнесе: в бизнесе ещё бывают удачные примеры, а вот всё связанное с обществом работает существенно хуже.

Судя по различной пропаганде на эту тему, у меня сложилось ощущение, что задача исправления сейчас вообще вряд ли кем-то ставится. В какой-то мере это обосновано, поскольку, к сожалению, исправить можно далеко не каждого преступника, и если провозгласить исправление главной целью, то есть риск, что в погоне за её достижением начнётся просто имитация этого самого исправления всеми способами, включая искажение статистики. По этой части накоплен немалый опыт и в советское и в постсоветское время, а уж в тех сферах, где нет возможности явно и напрямую проверить эту самую статистику, она искажается всегда очень резко. Так что в общем понятно, почему сейчас не ставят такую цель. Может быть, это даже в какой-то мере оправдано.

Но именно в какой-то мере. Нельзя ставить себе целью стопроцентное исправление преступников — но и вообще не задумываться о том, что с ними произойдёт после выхода из тюрьмы, тоже совершенно недопустимо. Хотя бы потому, что после этого выхода преступник оказывается среди нас — и если не исправился в тюрьме, то вновь будет преступать закон и причинять нам ущерб. А, к сожалению, всё и идёт к тому, что вообще ни на каком уровне риторики не будут ставить такую цель — исправить преступника.

Единственное, что может немного утешить — то, что (опять-таки по доступной мне небольшой части статистики) эту цель вообще ставят себе далеко не во всех странах. И причина тут — не только разочарование в уже состоявшихся попытках исправления и поисках средств исправления, но и то, что в значительной части обществ сейчас действует всё то же — когда-то мною любимое, а ныне, как водится, в силу закона маятника ненавистное — представление: каждый за себя, а за всех, в лучшем случае, господь бог. Скажем, либертарианское представление об обществе — как сумме независимых друг от друга личностей, взаимодействующих только через попарные договора (явно напрямую заключённые или когда-то сформулированные обществом в качестве образцов, а с тех пор просто воспроизводимые) — прямо противоречит любой идее принудительного исправления. Общество с либертарианскими воззрениями может и должно только доказывать человеку: его поведение, опасное для других, обернётся неприятностями для него же самого.

Вспомнился мне в связи с этим давний — лет, наверное, 25 назад (ещё в перестроечные времена) виденный — фантастический боевик об орбитальной космической станции, используемой в качестве тюрьмы, откуда невозможно бежать. Естественно, тюрьма нафарширована множеством технических систем, обеспечивающих невозможность побега. Управляется всё, как и положено в фантастике, всевидящим и всеведущим компьютером. Он потом переходит на сторону заключённых, поскольку начальник тюрьмы вследствие своей бесконтрольности и безнаказанности впадает в откровенный беспредел и сам становится нарушителем законов, вписанных в память этого компьютера. Этот компьютер каждое своё указание заключённым или объявление завершает словами «crime does not pay». Переводчик на русский (смотрел я этот фильм с закадровым переводом) в соответствующем месте говорит «за преступление нужно платить», тогда как в оригинале оно означает «преступление не окупается». Вот такая чисто либертарианская мысль — насколько мне известно, усиленно пропагандируемая американцам не только в фантастике, но и в любых формах детективного жанра.

Переход общества к либертарианству фактически исключает идею исправления преступников. Впрочем, те, кто регулярно меня читает, знают: это далеко не единственное и даже не главное преступление либертарианства. Но преступление, на мой взгляд, уже достаточное, чтобы отвергнуть это верование — не говоря уж о том, что есть в нём и множество серьёзных логических ошибок.

Мне трудно сказать, какая именно пенитенциарная система эффективней. Но, судя по советским временам, пожалуй, лучшая система исправления заключённых — основанная на их привлечении к труду. Причём она тем эффективнее, чем содержательнее и разнообразнее сам этот труд.

Скажем, успехи легендарного Антона Семёновича Макаренко не в последнюю очередь связаны с тем, что в его исправительно-трудовой коммуне все активно трудились, причём трудились очень содержательно. Начали они с сельского хозяйства ради собственного прокормления, но постепенно занялись и промышленным производством. Напомню, в частности: именно воспитанники Макаренко первыми в стране освоили крупносерийное производство электродрелей — копий американской модели «Black & Decker». А потом копий фотоаппаратов знаменитой марки «Лейка» — «Leitz Kamera», где Leitz — фамилия создателя фирмы. Кстати, фирма «Лейка» работает по сей день, и её изделия очень популярны среди профессиональных фотографов. Причём дрели выпускались под маркой «ФД», а фотоаппараты под маркой «ФЭД», ибо коммуна, руководимая Макаренко, существовала при государственном политическом управлении и соответственно называлась в честь Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Начинал Макаренко в рамках народного комиссариата просвещения, но сотрудники этого наркомата сочли, что его деятельность расходится с теми теориями, которые тогда в наркомате считались главными — так называемой «педологией» (кому интересно — в интернете можно найти много сведений на эту тему: и за, и против) и даже объявили систему воспитания, созданную Макаренко, несоветской. В конце концов, когда коммуну хотели закрыть, её защитили — точнее, пересоздали под своей опекой — именно чекисты. Даже не потому, что хотели таким образом закрепить в народной памяти предыдущую деятельность комиссии по борьбе с беспризорностью — её на всём протяжении её деятельности возглавлял Феликс Эдмундович Дзержинский. Причина гораздо проще: именно колония Макаренко давала наивысший процент перевоспитавшихся и наименьший уровень рецидива. Причём чекисты, естественно, располагали на сей счёт полной и подробной статистикой, а потому точно знали: система, применяемая Макаренко, работает несравненно эффективнее, чем все прочие испробованные тогда способы перевоспитания.

Конечно, малолетних перевоспитывать легче. Но независимо от возраста, если найдётся способ не просто заставлять заключённых работать, а показывать им общий смысл их труда в рамках всего общества (по принципу старинной притчи с ключевыми словами «строю Шартрский собор»), если удастся им объяснить, что их труд — ещё и важная часть того, что творится в обществе в целом, то, думаю, вероятность исправления заметно возрастёт.

К сожалению, рыночное хозяйство строится таким образом, чтобы труд в нём был избыточен, чтобы даже среди законопослушных граждан всегда были безработные. Ведь решающее влияние на структуру такого общества оказывают работодатели — а они заинтересованы в том, чтобы работники конкурировали между собою и тем самым сбивали цену своей рабочей силы. Понятно, труд заключённых — сильный конкурент, и в рыночном обществе прочие работники всячески препятствуют его использованию. Поэтому сейчас заключённых привлекают разве что к самой примитивной деятельности — вроде знаменитого шитья рукавиц Михаилом Борисовичем Ходорковским (а в Соединённых Государствах Америки одна из наидоступнейших заключённым работ — штамповка номерных знаков для автомобилей). Боюсь, положение удастся радикально изменить только после возрождения социализма, а технические условия для него в полной мере созреют только к 2020-му году (почему именно тогда — можно узнать, например, из моей статьи «Отрицание отрицания»).

Вдобавок репутация труда заключённых основательно испорчена в 1930–40-е годы. Так, над воротами превращённого в музей немецкого концентрационного лагеря Аушвиц (таково немецкое произношение названия польского городка Освенцим — лагерь создан в его окрестностях) по сей день сохраняется литой из чугуна лозунг «Arbeit macht frei» («Труд освобождает»). Правда, 2009.12.18 его распилили натрое и украли — но уже через три дня нашли. Труд в этом лагере — да и в большинстве немецких лагерей — был не просто тяжкий, но и без надлежащего питания (ведь рабочую силу поставляли непрерывно — к чему её экономить), с пыточным лагерным режимом. Обычно заключённые умирали за считанные месяцы. После такого опыта даже сама постановка вопроса о труде заключённых выглядит не просто аморальной, но зверской.

Тем не менее само по себе использование какой-то идеи преступниками ещё не делает её преступной. Члены национальной социалистической немецкой рабочей партии пользовались таблицей умножения — следует ли от неё отказаться? Так и труд заключённых остаётся необходимым — хотя, увы, и не достаточным — средством их исправления независимо от того, кто и в каких целях использовал этот труд в прошлом. И пока мы не признаем эту необходимость, будем вновь и вновь жалеть, что пенитенциарная система из всех своих ролей успешнее всего исполняет роль школы рецидива.