Андрей Родионов: бегство от боли
В преддверии премьеры своей первой пьесы «Нурофеновая эскадрилья» (10 мая, 20:00, Политеатр) поэт Андрей Родионов рассказал «Полит.ру» о новом проекте, о том, почему исчезает поэтическая свобода и где сегодня говорят на злобу дня. Интервью взяла Екатерина Синельщикова.
Расскажите про пьесу. Ее анонсировали как трагедию об одиночестве и поиске новых идеалов.
Эта пьеса была написана мною и моей женой Катей Троепольской в Перми. Мы, москвичи, когда два года жили в этом городе, попали в совершенно другой мир, и там мы придумали сюжет о далеком будущем России. Девушка приходит на завод, где производят самолеты, но самолеты производят не так, как сейчас, а довольно странным способом: они живые и растут. Старые рабочие передают ей секрет мастерства, а потом выясняются какие-то особенности их жизни, начинается термоядерная война, и все уже начинает происходить как-то очень весело.
Пьеса на самом деле не об одиночестве. Она скорее о том, что трудно найти себя. Это, в общем-то, банальность, но так оно и есть.
О каких новых идеалах идет речь? В анонсе написано что деньгам и войне противопоставляются секс, наркотики и рок-н-ролл.
Это, скорее, шутка. Секс, наркотики и рок-н-ролл, конечно, не исключаются, но есть и более важные вещи. Например, любовь или ненависть.
Можно сказать, что пьеса футуристическая?
Она ретрофутуристическая. Модернизм давно позади, а ретрофутуризм присутствует. Еще в ней есть что-то и от антиутопии.
Она написана в стихах?
Да. Я поэт, поэтому в стихах писать легче. Еще, на мой взгляд, я написал несколько удачных монологов, это довольно длинные тексты. Посмотрим, как их воспримут зрители.
А что такое «нурофеновая эскадрилья»? Как это понимать?
Нурофен содержит кодеин. Кодеин — это одна из фракций опиума, и он может снимать боль. В Перми я встречал людей, которые занимаются обезболиванием своего организма. Среди них есть и те, кто работает на наших оборонных заводах. Я представил себе эскадрилью, которая ест нурофен, обезболивается им и воюет. Может, конечно, это и плод моего воспаленного сознания, но меня эта мысль захватила.
Есть ощущение, что люди активно ищут способы обезболить себя, обойти таким образом реальность?
Животные тоже стараются себя обезболить, все стараются себя обезболить. Это свойство организма. Люди занимались этим испокон веков, и особенно сегодня. Думаю, так было всегда. Религия — тоже способ себя обезболить. Все — способ обезболить, но страшнее всего, когда ничего не обезболивает, и ты стоишь лицом к лицу с жизнью. Так происходит с похмелья.
Вы продолжите писать пьесы?
Я пишу вместе с Катей, просто пока никому не показываем.
Почему?
Потому что рано еще их показывать. Как будет время — покажу.
Совсем недавно у вас вышел восьмой сборник – «Звериный стиль». Считаете, что он выделяется на фоне предыдущих?
Еще бы! Эти два года жизни в далеком уральском городе сильно изменили мою психику. Я написал другие стихи, и я ими доволен. Это моя лучшая книжка из тех восьми книг, которые я выпустил. «Нурофеновая эскадрилья» в нем тоже есть.
Чем он лучше?
Там сказано именно то, что я хотел сказать, и именно теми словами, какими хотел. Удачное соответствие всего всему. Мне захотелось стать более искренним и мягким и, по-моему, мне это удалось. По крайней мере, я этой книгой доволен. В основном, она про любовь.
А для повестки дня там нашлось место? Все-таки последние годы были очень насыщенными: протесты, аресты, митинги, суды. Ваши стихи всегда были про реальность.
Да, конечно, это все свежее, интересное, и что-то меня из происходящего тревожило. В сборнике есть несколько стихотворений, посвященных Pussy Riot, Путину, митингам, и моим друзьям на митингах.
Вы изменили форму, с которой работали до этого: раньше вас легко было слушать, но сложнее читать. Теперь текст легче воспринимается глазами.
Это произошло само собой, цели такой я себе не ставил. Скорее очень сильно изменились жизненные обстоятельства, и захотелось, чтобы со стихами познакомилось большее количество людей. Чтобы это случилось, надо соблюдать определенные законы: писать более ритмично, попсово, но все равно оставлять где-то место для этого удара под дых мещанину. Такие места там есть. Так что это изменение позволит мне привлечь тех слушателей, которых я до этого не брал в расчет. Тем более, поездив по провинции, я сделал для себя некоторые выводы, «Звериный стиль» и про это тоже.
Это попытка коммерциализировать творчество, больше зарабатывать ни стихах?
Нет, что вы. Это же поэзия, коммерциализация тут не причем. Стихи не приносят денег. Вот окололитературная деятельность какие-то дивиденды приносит, а написание и чтение стихов — нет. Это смешно.
Но вы считаете это своей работой?
Это основная моя работа, тем более, все крутиться вокруг нее. Мы с Катей занимаемся организацией фестивалей, видеопоэзией, помогаем здесь, в Политеатре, делаем спектакли. Но если бы я не писал стихи, как организатора меня бы воспринимали иначе. Я поэт, и организационные вопросы решаются легче в своей тусовке. И я прежде всего поэт: если у меня вдохновение, то я на все забиваю, ничего не организовываю и пишу. Правда, это бывает редко.
Тяжело искать инвестиции для поэтических фестивалей?
Да. В одиночку тяжело, а с кем-то вместе — легче.
Еще вы организуете слэмы. Что это такое и какая форма выступления для вас лучше: слэм или традиционное чтение на сцене перед публикой?
Слэм — это когда у тебя есть 3 минуты, микрофон и полный зал людей, половина из которых тебя ненавидит, потому что они пришли болеть за кого-то другого. И никакого особенного удовольствия от этого выступления ты не получаешь. Наоборот, это такой шаг, на который поэту надо решиться. Многие не решаются, некоторым это не нужно, а кому-то нужно сделать этот шаг, преодолеть себя. Это как стоять у бездны на краю. Удовольствия действительно мало, если только не поймать кураж, но ты никогда не угадаешь — будет он или нет.
Конечно, мне больше по душе выступление перед людьми, которые пришли слушать меня. Простите, что хвастаюсь, но, например, в прошлом году я ездил в Киров, и там, в Центральной библиотеке имени Пушкина, собралось около 250-300 человек. Весь зал был заставлен стульями. Естественно, я понимал, что там нельзя читать стихи с матом, это закон вежливости: они хозяева, я — приезжий. И я читал, и чувствовал, что люди меня понимают, это очень клёво.
В слэмах вы больше не участвуете?
Сейчас я только организатор, не участвую уже лет 10. Раньше выступал, стал победителем в 2002 году.
Получают ли участники слэма полезную критику после выступления? Или дается оценка без объяснения причин?
Раньше, в начале нулевых, еще была эта традиция, когда люди приходили, слушали и после разбирали выступление. Сейчас этого все меньше и меньше. Сегодня пишут «Иванов понравился, а Петров не понравился», и все, без объяснения причин. Во все это уже сложнее врубаться, но понятно, что молодежь по-другому что-то отмечает для себя.
Где-то еще в России организовывают слэмы?
Сейчас мы проводим московские слэмы. Осенью будет пять отборочных туров и суперфинал. В Перми – всероссийский. Он проходил 29 марта. А еще ребята проводят слэмы в Питере, Свердловске, Екатеринбурге, Челябинске, Красноярске, Новосибирске.
Кажется, слэм – это не совсем наша тема, это формат, который появился не у нас.
Не то, чтобы не наша тема. Поэты всегда соревновались между собой. Я имею в виду архаический период. Конкурсы среди поэтов были и в Ирландии, и в Греции, и в России проводились — кто кого переболтает. Слэм чем хорош: молодому человеку даются 3 минуты, аудитория в 250-300 человек, причем не самых худших людей общества. Обычно это образованные, умные люди, и ты имеешь гарантированное время, в которое можешь читать им свои стихи и сказать то, что ты можешь сказать. Если ты молод, когда еще ты соберешь столько народу? Тем более, здесь можно и нужно говорить на злобу дня.
Вы как-то отбираете участников?
Конечно, я выбираю. Здесь тонкий момент: человека могут оплевать. Есть правила, как можно успокоить толпу, но все равно это достаточно агрессивная среда. Поэтому иногда хочется не пропускать девушек. Могут начать орать из зала. Всегда жалко, некоторые плачут после выступления.
Публичные чтения в последнее время стали популярны…
Да, среди молодежи, но это, скорее, работает как социальная сеть: они стали популярнее, потому что ты приходишь на вечер, слушаешь поэта и ты уверен, что следующий раз те же самые люди придут и послушают тебя. Это такая пирамида, «МММ», и она когда-нибудь лопнет. Так делают «Стихи.ру», где 70 тысяч поэтов сидят и читают друг друга.
Поэтов слишком много?
Нет, не то чтобы их слишком много. Но сама эта ситуация, когда ты приходишь, слушаешь, а на следующий день слушают тебя, при этом тусовка увеличивается – это, с моей точки зрения, не подразумевает поэтической свободы, которая должна быть присуща поэзии. Будь я в этой тусовке, я был бы обязан постоянно приходить и хлопать всем этим тусовщикам.
Получается, что существует негласная договоренность: я иду на твое выступление, ты идешь на мое?
Да-да, эта линия есть в Москве. И, безусловно, еще есть рост популярности за счет обычных людей, и рост интереса к поэзии за счет социальных стихов. Прежде всего, этому способствуют Всеволод Емелин и Быков. Я тоже подвязался на этой стезе, хотя, конечно, не так популярен, но и я чувствую, что если читаю что-то про политику, то это всегда вызывает в зале некоторое оживление. Эти социальные стихи, эти рифмы привлекают простых москвичей, которые начинают приходить в Политеатр и просто слушать. Когда Емелин здесь читает стихи, в зале раздаются взрывы хохота. Люди покупают билеты, а билеты не дешевые — от 100 до 1500 рублей.
Однажды вы сказали, что больше любите выступать в провинции, чем в Москве. Почему?
Есть два вида выступлений. Есть бесплатные выступления и в провинции, и в Москве, и есть выступления, на которые продают билеты. В частности, мы с Катей под руководством Эдуарда Боякова занимаемся в Политеатре организацией выступления поэтов в этой большой аудитории. Для этого мы даем рекламу, проводим разные вещи со студентами, привлекаем через социальные сети. И тогда собирается полный зал. Но мы продаем билеты, а в основном поэтическое выступление означает, что билеты на него не продаются, вход бесплатный. Как правило, это небольшое помещение. В силу того, что организаторы рекламой практически не занимаются, здесь, в Москве, бесплатно поэтов приходят слушать крайне ограниченный круг зрителей. Публика на бесплатные поэтические вечера собирается очень туго. А в провинции, поскольку там и пространство меньше, и способы оповещения с помощью телефонов, социальных сетей развиты больше, публику собрать можно. В Перми, например, ВКонтакте гораздо популярнее, чем в Москве. Тебя придут послушать в режиме бесплатного выступления. В Москве это сделать крайне сложно. Именно на этих двух моментах я бы хотел заострить внимание. Есть платные выступления, на которых работает группа людей. Они привлекают публику. На таких мероприятиях выступать хорошо, но надо же и совесть иметь, надо же выступать и бесплатно. Только, выступая бесплатно, ты просто неуверен, что кроме твоих друзей придет кто-то еще. Пусть их человек сто, но такого зала как в Политехе я бесплатно не соберу, если никто не будет работать: не будут брать интервью, снимать ролик для YouTube. Проблема именно в этом, а не в нежелании выступать в Москве. Я готов выступать, но пока что в Москве я выступаю раз в год, а в провинции — раз в неделю.
Нет ощущения, что в Москве публика снобистская, а в провинции люди к некоторым вещам относятся проще?
Нет, я этого не чувствую, потому что трудящийся народ везде одинаковый. В Москве, конечно, больше бездельников, которые приходят послушать, но и в провинции они есть. Естественно, мысли и одежда в Москве отличаются от провинциальных, но в остальном — все то же самое. Я же не выступаю перед слишком богатыми людьми и не езжу на корпоративы. Вот там совершенно другая публика.
А для кого вы пишите? Для этого трудящегося народа?
Для себя. Человек на скейте, который научился вскакивать на перила и скатываться по ним, тоже делает это, скорее всего, для себя.
Помните, как начинали писать стихи? Кажется, это было в 90-х?
Нет, раньше, в восьмом классе. Так же, как все, подражал поэтам Cеребряного века.
Маяковскому? Вас часто с ним сравнивают.
Это ошибка. С Маяковским у нас, на самом деле, мало общего. Скорее уж с Сашей Черным.
Как вы выходили на большую аудиторию?
Мне легче: я то был уверен, что я поэт. Может быть, не ахти какой, но поэт, и я это всегда знал. В какой-то момент тусовка вокруг меня стала все более и более разнообразной. Вокруг стали появляться люди, интересные мне, а я им. У меня, там, где я работал, была коморка в центре Москвы, и туда по вечерам приходили выпивать люди. Среди них были и какие-то литературные деятели. Так, постепенно я начал выступать. Сначала читал стихи им. Затем начал публиковаться в малотиражных журналах. Первые публикации были не то в «Вавилоне», не то на сайте «Русского журнала» — он тогда был популярен.
Интересно, при каких обстоятельствах вы начинаете писать и с чем это можно сравнить?
Это похоже на то, как вы, девушки, выбираете одежду в магазинах. Там же стоят эти бесконечные вешалки, и вроде бы все платья одинаковые, но вдруг вы находите что-то свое, и уже не можете выпустить это из рук. Точно так же и я: иду или в своих мыслях, или по городу, читая книгу, и точно так же, как вы перебираете эти бесконечные вешалки, я пролистываю-пролистываю и вдруг! Я уже привык так работать. Просматриваю и вижу: да, вот оно — мое платье. Я еще даже не знаю, как оно точно выглядит, но цвет я уже увидел. Вот оно, уже близко. Я его хватаю, и смотрю, как оно устроено. Потом пытаюсь словами передать это устройство.
Читая ваши стихи, определенно понимаешь, что то же самое видел когда-то вокруг себя: на улице, в метро, баре, кинотеатре.
Да-да, часто приходят образы в результате простого хождения по улице. Или, например, когда берешь в каком-то баре рюмку, и в один момент понимаешь, что в этом стихотворении должна быть эта рюмка. После этого начинаешь развивать мысль дальше.
Вы часто пишите?
Нет. Как найду, так и пишу. Зимой было часто. Сейчас уже полтора месяца ничего не могу найти, но у меня, правда, были важные события: вышла моя книга, у массы людей был фестиваль в Перми, и мы все, три куратора – Эдуард Бояков, я и Марина Абашеева, два месяца работали в команде, чтобы его сделать. Это крупнейший поэтический фестиваль в России. Он проходит в Перми, потому что Министерство культуры Пермского края выделяет под это деньги. Еще за это время ставили «Нурофеновую эскадрилью», подготовили спектакль «12». Все это выбило из колеи. Сейчас надо успокоиться и, может быть, что-нибудь получиться.
У вас был проект с группой «Ёлочные игрушки», когда накладывали стихи на музыку, но этот эксперимент быстро закончился. В одном из своих интервью вы как-то сказали, что стихи не нуждаются в музыке, тем более, это быстро надоедает. Они и так либо плохие, либо хорошие. Какие у вас есть критерии?
Я не готов рассуждать о хороших и плохих стихах. Если говорить о стихах современных авторов, то большинство из этих людей — это мои знакомые и друзья, и, может быть, я где-то кого-то в стихах перегоняю, а где-то не догоняю. Об этом сложно судить. Одно я знаю точно: поэт всегда лучше прочитает свое стихотворение без музыки, чем под музыку. Есть люди, которые пишут песни, но это стихи с отрезанной тенью. Это тексты, и они читаются только с музыкой. Если без музыки прочитать стихотворение Гребенщикова, то это будет полнейшая жопа.
Вопрос о литературных предпочтениях: что вы цените, кого любите?
Я много чего ценю: и экспрессивные, смелые, радостные вещи, и унылый мрачняк. А не современников слишком много, их тысячи. Разве что, я всегда говорю, что мне нравиться Эдгар По, Лавкрафт, хотя уже давно их не читал. Мне нравятся всем известные английские сказки. Если говорить о поэтах прошлого века, то это Николай Заболоцкий, Мандельштам, Бродский, Маяковский и Хармс. Среди современников выбрать сложнее. Наверное, Емелин, Шиш Брянский, Гандлевский, Кибиров. Этот список можно продолжать и продолжать.
А Федор Сваровский?
Я почему-то перестал любить разваленные, аритмичные стихи. Причем на общем фоне Федор Сваровский все равно выгодно отличается, но мне кажется, что ему пора меняться. Надо искать еще какую-то форму высказывания, потому что творчество — это не только смысл, но еще и форма. Форму надо все время менять. Это не в порядке совета Федору. Он сам разберется.
У вас есть такие строчки: «Жива так где-то, укрытая горем, Россия священная, мой сурок». А вы любите Россию? В ваших стихах это страна забулдыг, работающего, но не очень счастливого человека. Это страна, где есть большая подземная мясорубка, усталые вещи и усталые люди.
Да, я очень люблю Россию и хочу, чтобы она процветала. Во всех странах свои трудности.
Как, по-вашему, мы эти трудности преодолеем?
Я не готов вести такие серьезные разговоры. В любом случае, меня самого это не сильно коснется. Как правило, трудности преодолеваются путем больших человеческих жертв, а просто так – никогда. Не бывает в этом легкого пути, поэтому, может быть, и хорошо, если не преодолеем их. Больше народу останется в живых.