Главное преступление сегодня — мысль и слово.

Судя по событиям последней недели, у нас есть серьезный повод для оптимизма, хотя вдохновляющий смысл этой новости открывается не вдруг — в России сформировалась иерархия порока. Стало ясно, какой грех наказывается серьезно, какой — вполруки, а какой… чуть не сказал «поощряется», но нет — просто снисходительно, даже любовно прощается.

Ясно без доказательств, что независимого суда в России нет, но тем нагляднее: государство транслирует свои ценности непосредственно, без лицемерного посредничества писаных законов. Сегодня Россия постоянно озабочена судами: идет сразу несколько резонансных процессов и громких расследований. И постепенно выясняется, что наитягчайшее преступление — выход на улицы и прочая митинговая активность, причем серьезность преступления прямо пропорциональна численности участников.

Наибольшее внимание уделяется делу о беспорядках на Болотной — единственному пока прецеденту, когда уличные активисты вступили в прямой конфликт с силами правопорядка. Разумеется, ущерб, нанесенный побитым активистам, несопоставим с ущербом, нанесенным ОМОНу, — разве что моральное его состояние было много хуже, потому что обе стороны были равно не готовы к столкновению. И если для митингующих их способность противостоять разгону оказалась приятным сюрпризом, то для ОМОНа это был сюрприз скорее неприятный, где-то даже печальный. Сама попытка даже столь пассивного сопротивления, как сидячая забастовка, вызвала у власти наиболее быструю и жесткую реакцию. Отсюда ясно, что главной угрозой наверху считают уличную активность, перерастающую в бои, а тягчайшим грехом является организация массовых протестов. Судя по двум сотням следователей, брошенных на «дело 6 мая», его важность сопоставима с катастрофой Крымска, где, по разным свидетельствам, находилось от 200 до 300 представителей Следственного комитета. Но если «с Божией стихией царям не совладать», то с уличной повоевать можно.

Второй по значимости грех — кощунство, что показал процесс Pussy Riot. Весьма наивны те комментаторы, которые видят в этом ошибку властей, избыток рвения, чье-то желание выслужиться и т. д. Все проще — и серьезнее: власть настаивает на первостепенном значении именно идеологических, духовных, вербальных преступлений — «мыслепреступлений» по Оруэллу. С остальными разберемся, они ведь не нарочно. Некоторые в качестве оправдания для Толоконниковой, Алехиной и Самуцевич приводят тот факт, что они ведь не бандитки какие-нибудь — они девушки просвещенные, с высшим образованием. Это и есть главный грех, что они не путают Деррида с Далидой. Просвещенность рассматривается как классовая чуждость, ибо классово свой нам сегодня Уралвагонзавод со всеми вытекающими. Вне зависимости от того, что реальный Уралвагонзавод при слове «Холманских» выражается грубее всяких пусей.

Преступление пусей в том и состоит, что они восстали на главную идеологическую опору режима, сегодня Церковь не просто защищена — она неприкосновенна. Грехом, по слову Пастернака в письме Фрейденберг, является уже не протест, а анализ, сама попытка мышления. Этим объясняются неприятности многих российских богословов, живущих в тени и полузапретности: руководство РПЦ не терпит не только несогласия, но и интеллекта, чтобы не сказать «интеллектуального превосходства». Уголовные статьи о клевете и оскорблении сами по себе тоже не подарок, но уголовная статья о кощунстве — идеальный предлог для реализации самых пещерных тенденций: оскорбит какого-нибудь зрителя ваш внешний вид, недостаточно опрятный, вызывающе небритый, — и возмущение плавно переходит в возмещение.

Третьим по серьезности грехом — судя по уделяемому вниманию — является педофилия. По идее ей полагалось бы открывать порочный список, но в России сегодня серьезно именно то преступление, которое опасно для власти. Педофилия для власти не опасна, поскольку представители истеблишмента уже ни при каких обстоятельствах не могут стать ее объектом — золотое детство невозвратно; а в качестве субъектов они, надо полагать, хорошо конспирируются. Педофилия удобна другим, почему и выбрана на роль главного жупела.

Во-первых, эти истории отлично отвлекают внимание масс от реальных проблем — для чего и старается Михаил Зеленский в «Прямом эфире», реализуя типичный местный дискурс «С надрывом о грязном». Во-вторых, педофилия — если речь не идет о насилии — практически недоказуема, а главным объектом обвинения может стать учитель, то есть ключевая фигура духовного сопротивления торжествующему обскурантизму. О том, каким козырем способна стать педофилия в политической борьбе без правил, достаточно свидетельствуют украинские и прибалтийские скандалы: все они благополучно лопнули, инсинуации разоблачены, дела закрыты — но осадок таков, что российским политикам остается лишь завистливо облизываться. Педофилом можно назвать любого, у кого на рабочем столе размещена фотография ребенка, пусть даже собственного. Если этот ребенок купается, то есть из одежды на нем разве что плавки, — вам лучше не компрометировать оппозицию своим участием.

Относительно серьезны на этом фоне все прочие преступления: скажем, если вы убили студента за то, что он показал вам машинку на батарейках, — вы заслуживаете не лишения, а ограничения свободы, с запретом на посещение ночных клубов. Это в самом деле очень тяжкая мера — что за жизнь без ночных клубов, в особенности у спортсмена! — но в качестве борца вы явно классово свой, а если за вами стоит пул соотечественников, он может, чего доброго, взбунтоваться, доказав тем самым отсутствие в России внятной национальной политики. Само упоминание о такой возможности уже тянет на разжигание, поэтому я избегаю слова «диаспора». Вообще в современной России лучше не употреблять умные слова. Вообще в России лучше не употреблять слова. Вообще в России не употреблять. Вообще не.

Скорое — тьфу, не сглазить! — освобождение Платона Лебедева тоже вписывается в этот ряд: Лебедев, при всем своем мужестве, не Ходорковский. Он разделяет его участь, поскольку не предал друга и коллегу, но главной мишенью не является. Вот почему я склонен думать, что Михаила Ходорковского предполагаемое смягчение не коснется, а если коснется — то не в такой степени. У Ходорковского были мыслепреступления, выражавшиеся в политических амбициях, статьях и просветительской деятельности. Лебедев — просто топ-менеджер. Экономические преступления, вменяемые Ходорковскому, — лишь ширма для политического преследования.

Стало быть, попавшийся на экономических махинациях рядовой гражданин, если он не является при этом оппозиционером или чиновником, может рассчитывать на меру наказания, не связанную с лишением свободы. Оппозиционность является главным отягчающим обстоятельством: если бы Навальный был лояльный, кто бы ему вспомнил Кировлес? Кто устроил бы публичный разнос за недостаточную строгость и закрытие дела? Оппозиционер, переходящий улицу не там, совершает более тяжкое преступление, чем лоялист, уличенный в грабеже. Тяжесть этого проступка сопряжена только с грехом лоялиста, уличенного в педофилии.

Что же тут оптимистического, спросите вы? Да то, что масштаб явления определяется интенсивностью реакции на него. Все, кто рассуждает о поражении оппозиции, о катастрофической неудаче «белых ленточек», о захлебнувшемся восстании хомячков, — попросту выполняют явный или скрытый заказ. Ибо те, кого так боятся, могут называться как угодно, только не проигравшими. Действие равно противодействию, полагал Ньютон; этого закона никто не отменял. Масштаб противодействия таков, что Болотная может и загордиться.А лично я как литератор горжусь тем, что наше ремесло опять в центре общественного внимания.

Главное преступление сегодня — мысль и слово. Стало быть, коллеги, еще повоюем.