Разговоры о власти нередко становятся удивительно интимными. Люди признаются в любви к властителям и не прощают измен своим избранникам. «Я так любила Горбачева!», — сокрушалась московская либеральная дама в самом начале 1991 года. Так говорят о бывших любовниках, оказавшихся недостойными высокого чувства…

У каждого политического строя свой набор предписываемых эмоций по отношению к власти. Монархов положено любить. Язык верноподданных необычайно чувствителен, они плачут при виде «возлюбленного государя», испытывают экстаз, народ и монарх заключают друг друга в объятия. И это не всегда похоже на любовь преданных детей к отцу, это чувство иного рода. «Трагическая эротика», — такими словами описал Сергей Булгаков свое отношение к Николаю II. Искреннее признание философа, для которого почитание царя было религиозным требованием, позволяет лучше понять общественно-психологическую ситуацию накануне падения монархии: немало убежденных монархистов не могли любить своего государя, хотя очень этого хотели. Николай II оказался недостоин, и его падение предопределили не только активные действия революционеров и либералов, отрицавших монархический строй, но и поразительное бездействие монархистов.

В известном смысле последний император стал заложником своего идеализированного образа — благочестивого и богобоязненного царя московского периода (известна его любовь к Алексею Михайловичу, а к Петру Великому он относился критично). Другой излюбленный образ Николая II – «венценосный труженик», неустанно заботящийся о процветании своей страны. Монархическое сознание верноподданных требовало сильного правителя, мудрого и решительного отца нации. Однако к 1917 году люди разных политических взглядов (в том числе монархисты разного толка) стали воспринимать Николая II как слабого императора. Он напоминал фольклорный образ «царя- дурака» — пьяницы и подкаблучника, которым манипулируют недостойные советники, которым помыкает его собственная жена. Разве можно было любить такого главу государства?

Свержение монархии в 1917 году потребовало не только выработки принципиально нового политического языка, но и изменения эмоционального отношения к власти. При этом нарастающая популярность демократической риторики сопровождалась потребностью в новых политических избранниках. «Первая любовь революции» — так именовали Керенского его сторонники. Первая, но не последняя: одни переносили чувство политической любви на «народного главнокомандующего» генерала Корнилова, другие избирали иных «любимых вождей» — Ленина и Троцкого. Керенский же описывался и теми, и другими как недостойный любви, его положение вождя трактовалось как нечто противоестественное — неслучайна демаскулинизация и феминизация его образа (показательно, что слух о переодевании Керенского в костюм сестры милосердия родился первоначально в правой, черносотенной среде).

Потребность любить главу государства является важным препятствием на пути к демократизации современной России. Одни любят президента и готовы защищать его как близкого человека, другие же считают его недостойным народной любви. Между тем многовековая республиканская традиция культивировала настороженное отношение к популярным властителям, намеки на культ личности могли стать началом конца политической карьеры. «Главная добродетель гражданина – подозрительность», — говорил Робеспьер, а лозунг Американской революции гласил: «Вечная бдительность – залог свободы». Любовь к вождям предстает здесь как некая аномалия, встречающаяся, но требующая немедленной политической терапии.

При этом монархическая по сути политическая любовь может сочетаться с использованием языка демократии. Собственно, и в советское время демократия не исключалась из официального политического словаря — это отличало коммунистов от фашистов и нацистов, которые демократию откровенно отрицали. В советском же языке слово «демократия», хотя и не было центральным понятием, но явно обладало положительным значением, даже убежденные коммунисты давали порой своим детям имена Демократ, Рада (Рабочая демократия). Реальной демократии в СССР не было, но ритуалы демократии существовали, что имело декоративно-легитимирующее воздействие. И в истории СССР это сыграло немалую роль: пионерские сборы и комсомольские собрания, отрицая демократию как ценность, обучали миллионы людей технике выработки консолидированных решений – ведению собраний и составлению протоколов. Сборы и собрания были привычно скучными, но в период перестройки опыт принудительного квазисамоуправления был востребован.

И здесь следует отметить политическое значение экстраполитических факторов. Так, люди все больше интересовались спортом, болельщики наполняли стадионы, радио и телевидение также способствовали распространению культуры спорта и спортивной этики. Представление о «честной игре» постепенно захватывали и сферу политики, хотя выборы в СССР честной игрой назвать было никак нельзя.

Ритуалы демократии и представления о «честной игре» необычайно важны и сейчас. Режим не отрицает принципиально политическое соревнование, но стремится контролировать его, выступая одновременно в роли игрока и судьи. Он желает победы «по правилам», хотя правила меняются по ходу игры в зависимости от ее хода.

Президент Путин, как и Николай II, становится заложником тех образов, которые создавал он сам и его сторонники. Его выбирали как сильного мужчину, борца и лыжника, спортсмена, который уверенно побеждает своих соперников. Энергичная и молодая власть противопоставлялась старому поколению политиков, которые либо поддерживали «дедушку Ельцина», либо боролись с ним.

Именно образ мужественного политика опасен для ситуации, когда власть, меняя правила игры, заявляет о том, что она их сохраняет. Спортсмен Путин бросает вызов спортивной этике — неудивительно, что общественный вызов ему был брошен во время спортивного соревнования: болельщики дали понять, что он играет не по правилам.

Это вовсе не значит, что Путин вообще теряет популярность. Многие продолжают любить его, но уже иначе, чем несколько лет тому назад. Президент олицетворяет не динамику, неизбежно сопряженную с политическими рисками, а стабильность, которая порой воспринимается как застой. Путин – это Брежнев сегодня. Именно за это его любят многие сторонники, и именно поэтому многие его оппоненты ищут объект любви среди других политиков. Ведь Россия, похоже, все еще желает непременно любить своих избранников.