Монахиня Мария Скобцова (погибшая в немецком концлагере в 1945 году в Страстную пятницу по западному календарю и канонизированная Константинопольским патриархатом) еще в 1936 году писала о том, что будет, когда церковь получит свободу и в нее придут люди, воспитанные советской властью: «В какую-то минуту, почувствовав себя наконец церковными людьми по-настоящему, по полной своей не подготовленности к антиномическому мышлению они скажут: вот по этому вопросу существует несколько мнений — какое из них истинно? Потому что несколько одновременно истинными быть не могут. А если вот такое-то истинное, то остальные подлежат истреблению как ложные. Они будут сначала запрашивать Церковь, легко перенеся на нее привычный им признак непогрешимости. Но вскоре они станут говорить от имени Церкви, воплощая в себе этот признак непогрешимости. Если в области тягучего и неопределенного марксистского миропонимания они пылают страстью ересемании и уничтожают противников, то в области православного вероучения они будут еще большими истребителями ересей и охранителями ортодоксии».

Что удивительно: пророчество стало сбываться с какой-то особой отчетливостью в жизни поколения, советского строя в сознательном возрасте не заставшего. Речь идет о православных активистах (правослактах, по меткому словцу диакона Андрея Кураева), которые возникли сами, без всяких указаний сверху, но в СМИ о них уже говорят не меньше, чем о митрополитах. И намного больше, чем об их сверстниках, которые спасают замерзших и голодных на улицах Москвы или восстанавливают стены дальних монастырей.

А люди моего поколения, пришедшие в церковь как раз в годы советской власти, бежавшие от вездесущей и никому не интересной идеологии в мир православного христианства, взирают на это с оторопью. Когда-то исключали из комсомола за посещение церкви — теперь такие же пламенные юноши рвутся исключить нас из церкви за потерю бдительности в борьбе с еретиками и гнилой либерализм.

Официальные церковные структуры, которые так быстро, резко и однозначно осудили выходку Pussy Riot, в данном случае молчат, а одиночные выступления людей церкви разнятся — от резкого неприятия до отеческого мягкого выговора: конечно, перестарались немного, но вообще-то в правильном направлении идете, товарищи… Создается впечатление, что для официальной церкви эта народная инициатива довольно неожиданна, даже непонятно, как с ней обращаться. Но на фоне информационных войн (в которых очень заметен непрофессионализм собственных пиарщиков) вдруг такая подмога, такой перспективный ресурс.

Да только откуда нам сие — комсомольский задор в некомсомольском поколении?

Конечно, можно сказать, что стиль мышления не меняется со сменой общественной формации. Но наши властители дум и не особенно старались его сменить. Либералы твердили, что «рынок все расставит по своим местам», государственники крепили вертикаль, интеллигенция тоже занималась своими делами, и всем очень мешал бестолковый и ничего не понимающий в этих великих свершениях народ, который никак не хотел соответствовать своему всемирноисторическому предназначению (вот уже какому по счету?) в полном соответствии с законами сопромата.

А верующие… что ж, верующие тоже решали свои проблемы: восстанавливали разрушенные храмы, возобновляли богослужения, переиздавали дореволюционную литературу, воссоздавали православные гимназии — поднимали со дна затонувший град Китеж, рассчитывая, что население тут же перекрестится и займет подобающее место в этом граде, во всяком благочестии и чистоте.

Проще говоря, на смену одной-единственной государственной утопии пришло сразу много взаимоисключающих, среди них и проект «Святая Русь». Как водится, под утопии маскировались и цинизм, и карьеризм, но были, конечно, искренние идеалисты. Только соотносить свои идеи с окружающей реальностью, с тем народом, который был в наличии, не хотелось никому.

Приведу только один, но очень показательный пример. Вот уже скоро четверть века идет среди русских православных оживленнейшая дискуссия о допустимости богослужения на русском литературном языке в дополнение к церковнославянскому. Казалось бы, ситуация предельно ясна: литургия служится на множестве современных языков — от английского до якутского; церковнославянский плохо понятен людям без высшего филологического образования, особенно если читают скороговоркой, — так что множество народа просто «выстаивает» службы, особенно редкие, незнакомые наизусть, понимая отдельные слова и выражения, но не участвуя сознательно в молитве. Достаточно сравнить, сколько бывает в рядовом храме народу на сложнейших службах Страстной недели и сколько приходит потом святить вполне понятные куличи и яйца.
Отчего бы не открыть доступ к пониманию текстов, позволить там, где того пожелает народ, служить по-русски, ведь и переводы есть, пусть несовершенные? Но тогда разрушится идеал Святой Руси, тогда окажется, что не народ должен приспосабливаться к нему и изучать древний язык, а сама церковь должна снисходить к народному пониманию. И то, что естественно для англичан и якутов, оказывается недоступно русским в силу их великой исторической миссии. В очередной раз.

А ведь за этой прикровенностью церковнославянского скрыты совсем не лингвистические проблемы: что мы говорим Богу и насколько честны в этом, насколько византийские формы выражения актуальны для человека, незнакомого со Средневековьем и привыкшего к совсем другому стилю мышления, насколько вообще соответствует изначальному замыслу наша нынешняя практика, когда, к примеру, вечерню служат утром, а утреню вечером. Поменяешь язык — придется менять и что-то еще, а это трудный и опасный путь. Лучше оставить все как есть.

Но человек не может долго жить в пространстве полупонятных слов и таинственных смыслов, он не хочет быть православным раз или два в неделю на два-три часа, ему хочется нести свое православие в жизнь, менять окружающий мир. И каждый несет как умеет. Кто попроще — переходит к «бытовому православию» с магическими обрядами вроде поедания землицы с могилок известных святых, кто повзыскательнее — занимается религиозной философией или историей иконописи. Кто прочитал Евангелие и отнесся к нему всерьез — старается накормить голодного и одеть нагого.

Сейчас в обществе появился запрос на неказенную общественную активность, и было бы странно, если бы за ним не последовало и предложения со стороны православных сограждан. А что оформилось все в виде скандальных перформансов в музеях и прочих общественных местах — что ж, в меру понимания каждого участника этих событий. Но, положа руку на сердце, много ли было сделано за последнюю четверть века религиозной свободы, чтобы повысить эту меру понимания?

К тому же правослакты очень точно уловили некоторые сигналы, поступающие сегодня из патриархийных структур. Ценится безрассудная преданность в сочетании с демонстративной активностью — вот их и предъявляют в избытке. А для уверений в собственной нужности очень полезно пообличать в недостаточной православности старших товарищей. Беда только в том, что у историй про хунвейбинов не бывает хорошего конца — ни для кого из участников.