Вышел в свет сборник репортажей журналистки «Новой газеты» Елены Костюченко

В издательстве Common place вышел сборник репортажей на социальные темы «Условно ненужные» специального корреспондента «Новой газеты» Елены Костюченко.

Ранее издательство выпустило книги «Неединая Россия» и «Параллельная Россия». Сборник Костюченко оправдал бы название «Маргинальная Россия»: его главный герой — поголовная, всепоглощающая российская аномия. Действующие лица — наркоманы, убийцы, сквоттеры, проститутки, полицейские, гопники и гастарбайтеры.

Морали только две: либо мы обречены скатываться к еще более маргинализованным состояниям, либо этому процессу социальной диссоциации можно попробовать противопоставить хоть какие-то силы — в первую очередь, отметила Костюченко в разговоре с РП, создание и укрепление горизонтальных связей. «Я вижу, что и в регионах, и в Москве появляются и живут какие-то сообщества — движение жителей общежитий, бегуны, язычники, приемные семьи, профсоюз мигрантов, феминистское движение», — пояснила она.

Появлению сообществ способствуют соцсети, но объединение по интересам происходит и вне интернета. Постепенно у людей появляются вопросы к государству относительно того, как организуется их жизнь. И от создания своей, параллельной среды они выходят на диалог. Но государство к диалогу совершенно не готово, отмечает автор: «Вопрос в том, насколько люди будут настаивать на диалоге. Я это вижу по ЛГБТ-сообществу, к которому я принадлежу. Чем меньше остается легального поля, тем больше радикализируется движение».

«Моя коллега Лена Рачева недавно писала про деревню в Псковской области, с которой отменили железнодорожное сообщение. Рельсы остались, ездит ремонтная бригада РЖД. Бабушки, которые живут в деревне, начали рельсы перекрывать. Они преследовали простую цель — или вы берете нас с собой (купить в городе хлеб, доехать до больницы), или поезд не проедет. Но в какой-то момент деревенские поймут, что их требования не выходят за пределы поездной бригады, от которой мало чего зависит. Они попробуют новые методы. Уважение к государству, страх перед государством, доставшийся нам от СССР, истончается», — рассказывает репортер.

Заглавие «Условные ненужные» придумала писательница Линор Горалик для своего предисловия к изданию, но поскольку оно подходило книге в целом, то было вынесено на обложку. Оно является реминисценцией на книгу Питера Хёга «Условно пригодные», откуда происходит эпиграф для сборника: «Нет, сказала она, ей бы хотелось обратить мое внимание еще на одно обстоятельство, а именно на отношение к боли. Если во время эксперимента появляется боль, — например, вот как сейчас, начинает болеть голова, — то никогда не надо останавливаться и уходить от боли. Вместо этого надо направить на нее свет внимания».

10% выручки от продажи книги передаются общественному объединению gaskarov.info в помощь политзаключенным.

«Русская планета» публикует предисловие к сборнику «Условно ненужные», написанное писательницей Линор Горалик:

«Не думай об этом, не задумывайся даже. Съедешь», — говорит старший лейтенант милиции Дима стажеру Елене Костюченко. Перед этим Лена предлагает позвонить матери задержанного наркомана, сказать, что ему перед отправкой в тюрьму можно принести белье и одежду. В ответ на предложение стажера опера смеются и объясняют, что на всех задержанных оформляется одна и та же бумага: «В связи с отсутствием родственников в Москве обеспечить задержанного сменой белья и одеждой по сезону не представляется возможным».

Собственно, фраза «не задумывайся даже — съедешь» могла бы служить исчерпывающим эпиграфом к книге Костюченко, — и вовсе не потому, что читатель не задумывается о вещах, которым посвящена эта книга. Имеется в виду, конечно, не риторический «читатель» и даже, может быть, не всякий читатель «Новой газеты», для которой Костюченко обычно проводит журналистские расследования, вошедшие в этот сборник. Имеется в виду читатель, взявший эту книгу в руки неслучайно. Как раз этот-то читатель вполне задумывается и о том, что больных с воспалением легких и отеком мозга в терминальной стадии выписывают умирать домой, и о том, что при арестах вместе с милицией приезжают «постоянные понятые» (попавшиеся на каких-то мелочах и вынужденные теперь служить ментам), и что в четырехстах километрах от Петербурга есть семьи, выживающие только благодаря огородам и браконьерству. Тяжесть чтения текстов Костюченко — в том, что она предлагает не откровения, а иллюстрации: персонажи ее расследований наполняют читательские догадки, страхи и подозрения живой кровью. Некоторым образом эти тексты лишают силы те копинг-стратегии, которые все-таки позволяют «думающему» и «трезво смотрящему на вещи» человеку психологически выживать в современной России. Например, стратегию отстранения (одно дело — теоретически понимать, что человека можно сунуть головой в Вечный огонь, другое — узнавать подробности, имена и обстоятельства) и стратегию, которую хочется назвать «черным оптимизмом» («я знаю, что все очень плохо, но не может же все быть так плохо»). Да, все так плохо. Вот имена, обстоятельства, подробности.

Когда у сборника и двух его основных глав еще не было окончательных названий, редактор из Common place писал, что «разбиты тексты по следующему принципу: в первой части рассказывается про людей, которые (условно) не могут или не хотят вырваться из замкнутого круга; во второй — про тех, кто так или иначе пытается это сделать». Если оставить в стороне вопрос разделения книги на главы, то разговор о том, почему того или иного персонажа этой книги можно было бы отнести к одной из названных категорий, мог бы, кажется, стать для понимания текстов Костюченко очень важным. В очерке об убийстве молодого рабочего Алексея Денисова (в городе Кольчугино Владимирской области) она пишет: «Четверо отморозков сожгли <его> заживо на Вечном огне. Казнили за то, что он сделал им замечание — нельзя пить пиво на мемориале. Это сообщение будто ударило под дых. Я еще только ехала в Кольчугино, а мир уже стал черно-белым. Есть герой, и есть ублюдки… На месте все оказалось еще хуже. В самой фабуле появились другие детали, но не они решающие. Сама жизнь вокруг оказалась иной. Я не делаю никаких выводов, передаю только то, что видела и что слышала».

Собственно, другие детали в фабуле де-факто как раз и оказываются решающими, — может быть, не для дела Кольчугина, но для того, как воспринимать (при желании) тексты Костюченко: в описываемом ею мире ни один человек не может (или не хочет) вырваться из замкнутого круга, но все так или иначе пытаются это сделать. Эти попытки могут быть слабыми и безвольными, как подергивания век у коматозника, а обстоятельства — невыносимыми и всесокрушающими, как паралич (и, кстати, «нежелание» вырываться из обстоятельств тоже вполне может быть продуктом обстоятельств и, в свою очередь, обстоятельством).

Александр Андреев, Николай Курагин и Михаил Данилов (слева направо) в зале заседаний Владимирского областного суда, 2008 год. Фото: Алекс Аминев / РИА Новости

Кем, например, считать детей из ХЗБ, «ховринской заброшенной больницы», сквота, о котором идет речь в соответствующем очерке первой главы, если они де-факто, при всем ужасе своего состояния, уходят из невыносимых семей в невыносимую же, но все-таки свободу сквота? Кем считать вырвавшихся из родной нищеты в еще большую нищету дворников-мигрантов из очерка «Спасибо, что понаехали» (вторая глава), годами остающихся в каком-то тринадцатом круге московского муниципального ада? Кем считать Сергея Рудакова (снова первая глава) — человека с инвалидностью, жившего в городе Карачарово, боровшегося за то, чтобы ему выплачивали законную пенсию и в конце концов застрелившего из винтовки нескольких сотрудников нижнетагильского Фонда социального страхования, а затем себя?

В сущности, как бы ни заявлялся принцип разделения сборника на главы, одно из огромных достоинств того, что делает Костюченко, — полное отсутствие логики, подразумевающей, что в описываемых ситуациях есть однозначные жертвы и однозначные угнетатели. Именно такая бинарная логика оказывается, по естественным причинам, не только крайне популярным приемом в общественной дискуссии обо всяком остром историческом моменте, но и крайне популярным оптическим инструментом для каждого идеологического лагеря. Опасность такой оптики, кажется, именно в том, что она делает возможными только два подхода к окружающей реальности. Один — полное, граничащее с диссоциацией, отстранение («Полицейский Саша — фанат «Властелина колец». Любит рассуждать об обязательной победе добра над злом. Что, впрочем, не мешает ему спокойно смотреть, как избивают «пленных». «Пленными», кстати, здесь зовут всех задержанных»). Второй — тотальная борьба на уничтожение (социальное, политическое или физическое) всякого оппонента. Сами герои Костюченко очень часто оперируют именно этой логикой, — логикой «жертв и тиранов», — при этом говоря о себе, в зависимости от обстоятельств, как о представителях то одной, то другой категории. Это — страшное положение вещей, идеальная среда для тотального насилия, в котором самозащита и нападение становятся неразделимыми и взаимозаменяемыми.

В отдельности каждый социальный очерк Костюченко может не давать ответа на вопрос, каким образом складывается и поддерживается это положение вещей, одинаковое (по некоторым параметрам) на огромной территории очень неоднородного государства. Но в корпусе эти тексты предлагают если не ответ, то некоторую рабочую гипотезу. Очень простой шаг к этой гипотезе делает старший следователь из Нижнего Тагила Елена Конарева, которая ведет дело Рудакова: «Есть непонимание с мотивами… Да, чувствовал себя обиженным, ненужным. Но в этой стране мы все ненужные…» В этой фразе — и одновременно понимание своих отношений с государством, и изумление тем, что кто-то их, эти отношения, очевидно, не понимает, видит другими, ждет иного.

Между тем Костюченко описывает мир, в котором к государству хочется применить, по аналогии с привычным термином failed state (несостоявшееся государство), термин bailed state (свалившее государство). Это государство, оставившее своих обитателей на произвол судьбы, разрушившее как минимум два важнейших государственных принципа: институциональность и законность — и таким образом вернувшее граждан в состояние как минимум премодерна, жесточайшей общинности, где в крошечном мире (будь то мир деревни Бухалово или полицейского отделения) все держится на строжайше выверенном, невыносимо напряженном балансе индивидуального выживания и взаимной поддержки.

В Бухалово после постройки «Сапсана» не могут попадать «скорые» (цикл очерков «На обочине Сапсана»): «Если в деревне случается больной, его грузят на «говняную тележку» — тачку для навоза — и везут на станцию. Там сажают в первую проходящую электричку и по громкой связи просят машиниста вызвать к ближайшей крупной станции «скорую». Нет тех, кто будет толкать по снегу твою говняную тележку — ты погиб».

Кроме того, обратная сторона общинности — непременная кара за нарушение круговой поруки. Милиционер Дима (очерк «От рассвета до рассвета») увидел во время полковничьего обхода тонущую в ноябрьской ледяной реке девушку: «Я опомниться не успел — а уже бегу под мост и на ходу одежду с себя сдираю. Этот мудак орет вслед что-то. А я с разбегу — в воду. <…> Нырял, глаза холод обжигает, почти ничего не видно. Нашел ее все-таки. Она уже не дышала. Выволок за волосы. <…> Говорят, что выжила, но я не знаю — она ко мне не зашла ни разу в палату, стеснялась, наверное. А мне объявили строгач — за то, что кобуру на землю бросил и не слушался приказов старшего по званию. Премию сняли». Это мир, в котором законы, государственные и этические, не только «не существуют» — они элементарно неприменимы, поскольку не соотносятся с реальностью. И люди в свою очередь отказываются от государства с его условной законностью и его воображаемой структурностью как от чего-то ненужного, — то есть they bail on the state, «сваливают» из рамок социального договора. Для общинного мышления «быть порядочным» означает «жить по порядкам» (пресловутое «по понятиям»), а не по существующим на некотором недосягаемом уровне государственным законам.

Сергей Рудаков. Фото: kchetverg.ru

Гаишник Юра («Гаишник пьет только по выходным») рассказывает, как ходил к священнику, жаловался на тяжелую низкооплачиваемую работу и спрашивал, грех ли брать с людей деньги. Батюшка поинтересовался, сами ли люди предлагают деньги — или Юра их заставляет. «Я говорю: „Когда как“. А он: „Вот если первый случай, тогда не грех, а если второй — тогда грех“». Это, собственно, и есть порядочная жизнь, жизнь «по порядкам», и все ее участники — от гаишника, водителя автомашины и до батюшки — понимают, что в bailed state возможна только такая жизнь. Терзания и сомнения, как у гаишника Юры, связаны с абстрактным знанием о существовании идущего вразрез с «порядками» закона, — но другой участник той же общинной жизни освобождает его от этих сомнений, поскольку и сам живет в bailed state.

Тем временем полнота возникающей от прочтения сборника картинки, — та самая полнота, которая позволяет читателю воспринимать происходящее с героями очерков не как агитку, но как масштабное документальное кино о нынешних отношениях государства и общества, — достигается именно за счет способности Костюченко постоянно менять точку обзора и ракурс съемки. Первое впечатление от книги подразумевает, что Костюченко чаще всего намеренно занимает самую непрестижную позицию в описываемой иерархии. Особенно сильным это впечатление оказывается, когда Костюченко работает в качестве секретного агента (скажем, дворника или даже «младшего дворника» в очерке «Спасибо, что понаехали»). Когда же Костюченко не скрываясь выступает в роли репортера, она очень часто предоставляет слово деревенской сумасшедшей, орущей на проходящие поезда, тринадцатилетней беременной сквоттерше, мечтающей выкинуть, ВИЧ-инфицированной грузчице, сидящей на «крокодиле». На самом же деле ситуация оказывается сложнее и ценнее для читателя: Костюченко, кажется, предоставляет слово всем, кто готов с ней говорить: от замминистров до глухого ветерана из села Днепровское (Смоленская область), измученного официальным празднованием Дня Победы. За этим подходом стоит нечто не менее ценное, чем журналистская этика: понимание, насколько для читателя в равной мере (пусть и в силу разных причин) непроницаемы и, скажем, высшие эшелоны власти, и среда дворников-мигрантов. Причем первое может оказаться куда более проницаемым, чем второе.

В результате ценностью для Костюченко оказывается не такой редкий комментарий высокопоставленного лица, как «правда» (что возвращает нас к разговору о жизни «по правде», но уже иным способом): например, очерк об убийстве в Кольчугино Костюченко заканчивает фразой «Вот и все, что я здесь увидела и услышала. Мне никто не врал. И этого достаточно». И выясняется, что человеку, способному слушать собеседников без снисхождения и без отстранения, эти собеседники вполне готовы говорить правду, каждый — своим языком. «Вы не видите того, что вижу я. Это — вырождение. Олигофрения передается по наследству, и в семьях олигофренов пять-семь детей — норма. И дети наших выпускников возвращаются к нам. В некоторых деревнях около Кольчугина живет уже пятое поколение олигофренов», — говорит директор коррекционной школы-интерната.

«Хочется сделать золотую дозу, но возможности нет», — говорит наркоманка Яна. «Дети-то все очень правильно понимают! Мы сами, сами говорим одно, а делаем другое. Мы заврались», — говорит деревенский фельдшер. «Если война начнется — узнаем», — говорят жители села Бухалово о том, почему так важно, что у них в телевизоре все-таки ловятся аж два канала. «Я даже правительство Карачаево-Черкесии обслуживала! На Новый год одних чаевых вышло пять тысяч!» — говорит проститутка Света (41 год, работает в вагончике на трассе, семь километров от Москвы).

И еще одну правду, очень неприятную для читателя, открывает, среди многих прочих правд, сама Костюченко. В очерке о «Сапсане» она вспоминает, как «Генка Матижев со станции Шлюз говорил: «Обидно даже не то, что они летят мимо, в этом дворце. А то, что в окна не смотрят. Головы не повернут»». И когда сама Лена пытается посмотреть в окно, «глазам вдруг делается очень больно — наверное, от скорости». Собственно, герои этот сборника прижимают потенциальных пассажиров «Сапсана» (чьи сытые и спокойные разговоры в конце очерка внезапно так режут слух, что даже невинные попытки ребенка вслух складывать восемь и шесть внезапно напоминают про «Граф Петр Андреевич Клейнмихель, душечка!») лицом к окну, держат за шиворот и заставляют смотреть. И приговаривают: «Мы знаем, что ты умненький, просвещенненький, все знаешь, все понимаешь. Ничего ты не знаешь, ничего ты не понимаешь. Смотри». Очень больно глазам — наверное, от скорости.