Ныне, на мой взгляд, один из поворотных моментов всей истории нашей страны — не только послекоммунистической России. Конечно, после 1991 года ничего аналогичного марту 2014-го в истории России не было. Сейчас решается, куда мы пойдем. Пойдем ли мы в сторону создания нового тоталитарного государства, совсем не советского, а иного, то есть мы не пойдем назад, а пойдем вперед, но в своеобразном направлении. Или мы, переболев и преодолев нынешний кризис, как это часто бывает в болезни, построим все же ту Россию, которой не боятся, но любят и уважают, Россию, в которой приятно жить, а не ту, из которой хочется уезжать. Мы сейчас находимся в этой точке. И каждый из нас и как гражданин, и как профессионал должен, думаю, сделать этот выбор сам: в какой России он хочет жить? И приложить все силы к тому, чтобы свой выбор осуществить.

В истории массового политического сознания есть понятие «Версальского синдрома». Версальский синдром — это болезненное состояние умов народов, потерпевших поражение в Первой мировой войне. То состояние умов, которое привело к приходу нацистов к власти в Германии, к успешному присоединению к Рейху Австрии и к началу самой страшной за всю историю человечества войны.

На самом деле, в ХХ веке было несколько подобных синдромов массовой психопатологии. Хотя бы беглый обзор их поможет пониманию того, что мы имеем сейчас в России. Ныне мы сталкиваемся с обезумливанием значительной части нашего народа. На днях мне рассказали анекдот: «Все наше общество распалось на две части: на колонну номер пять и палату номер шесть». Те наши граждане, которые оказались по этому анекдоту в «палате номер шесть», они такие же наши люди, многие из них — достойные и умные, но только что-то очень сильно сдвинуло их сознание. И сдвиг этот, по аналогии с Версальским, я именую Беловежским синдромом.

Кстати говоря, о цифрах. В значительной степени это — социологические данные, которые мне любезно предоставил Левада-центр и лично Лев Дмитриевич Гудков. Я ему бесконечно благодарен. Там есть, в частности, данные опроса, который проводился 18 марта 2014 года. И, кстати говоря, одна цифра прямо сейчас по этому опросу 18 марта, очень важная цифра, которая объясняет многое и которая говорит: вот что такое Беловежский синдром в самом общем смысле. 43,1% опрошенных респондентов считают, что русским в Украине реально угрожают фашисты и националисты, и только ввод наших войск в Украину спасет их от насилия. 28,1% считают, что проблемы русского населения есть, но их надо решать мирным путем. И 13,4% считают, что вообще никаких особых проблем у русских в Украине нет, а есть проблемы у режима, правящего в России, и эти проблемы режим пытается решить через кризис, который он создает в отношениях с Украиной. Вот, собственно говоря, данные на 18 марта.

Примерно так же было в Германии 1935 года. У нас есть одна цифра по Германии надежная, это результаты плебисцита в Сааре 1935 года. Дело в том, что Саар был занят после Версальского мира Францией, но в правовом смысле оставался частью Германии. И в январе 1935-го предложили решить, с кем хочет быть Саар. Напомню, Саар — это крайний западный горнорудный небольшой район Германии. Был поставлен вопрос: «Хотите ли вы присоединиться к Франции, или вы хотите присоединиться к Германии». К нацистской Германии, но тогда еще только начавшей показывать свое нацистское лицо. Хотя Германия уже была однопартийной, со свирепой цензурой. За полгода до плебисцита в Сааре без суда и следствия были убиты многие политические противники Гитлера (так называемая «Ночь длинных ножей»). Но еще не были приняты, скажем, Нюрнбергские арийские законы (сентябрь 1935 года). Так вот, в Сааре при французских войсках без наличия вермахта 13 января 1935-го. 90,4% населения проголосовало за присоединение к нацистской Германии.

Что же такое национальный психоз, который овладевает временами тем или иным обществом по той или иной причине?

В последнее время, в особенности в связи с тем, что мы находимся на пороге одной очень печальной, но тем не менее очень важной даты — 100-летия начала Первой мировой войны, многие говорят о том, что то, что происходит сейчас с Украиной, похоже на то, что происходило в России, да и в Европе накануне Первой мировой войны. Я смело скажу, что в очень малой степени похоже. Хотя проявления психоза, безусловно, были, но причины их мотивации совершенно другие.

Тогда Россия испытывала чувства, которые испытывает подросток, когда он вдруг становится взрослым: он чувствует полноту сил и не знает, куда их деть. Он еще мало образован (две трети мужского населения России в 1914 году неграмотны), плохо понимает международную реальность, но он чувствует растущую мощь. Люди того времени говорили, что Россия: «Не просто быстро развивалась, она лихорадочно быстро развивалась». Вот эта лихорадочность быстрейшего развития, когда люди не успевали отдавать себе отчет, не успевали привыкать к меняющимся обстоятельствам, — это и есть особенность последнего предвоенного десятилетия. Тогда не успевали привыкнуть и к парламентаризму, и к невероятным темпам промышленного развития, и к новинкам технологий. Не забудем, что тогдашняя Россия стала строить самые сложные самолеты, которые вообще тогда делались в мире, — самолеты Сикорского, в первую очередь «Илья Муромец»; мощнейшие, по оценке британского адмиралтейства, линейные крейсера (которые так и не были достроены, не успели: война началась) типа «Измаил». По тем временам это были сложнейшие технические проекты, как сейчас какие-нибудь космические.

В России был огромный массив необразованного, еще и архаичного по своим представлениям населения, но при этом новейшие экономические проекты. Вот эта Россия с растущим новым классом совершенно европейских, прекрасно образованных молодых людей, которые к тому времени составляли 15—18% населения, — вот это была реальность того 14-го года.

Когда встал впрямую вопрос о войне, в России победило чувство мощного растущего организма, чувство подсознательной силы при отсутствии сознательной осторожности. Слова П.А. Столыпина о том, что России нужно 20 лет без войны (и это совершенно верные были слова), чтобы построить действительно современное общество, — почти никто не вспоминал. Осторожные слова С.Ю. Витте, в 1914 году сказанные, что, если Россия войдет в войну, эта война кончится революцией, — тоже никто не услышал. Все думали, что война закончится быстро: у нас такие силы, мы их шапками закидаем! Вот это синдром 1914-го.

Я читаю стенограмму думского заседания 26 июля 1914 года, первого после объявления войны заседания Государственной думы, спешно созванного. Там выступают министры, выступают представители всех политических партий, представленных в Думе, представители основных национальностей: и литовцы, и немцы, и евреи, и поляки, и депутаты от мусульман, — и все они в один голос говорят, что они едины с Россией, и всюду сквозит новая националистическая идея. Идея, которая до этого владела только достаточно маргинальным правым сектором русского общества: «Славянство победит тевтонство». Геополитическая национальная идея: мир будет миром доминирующего славянства, «все мы сплотимся(и искренне в это верили почти все) вокруг державного главнокомандующего, вокруг монарха, мы победим тевтонов, австрийцев, немцев, мы с нашими союзниками создадим новый мир, в котором не будет войны».

Вот такое ощущение себя без глубокого понимания, что мы есть на самом деле. Что на самом деле Россия не может воевать, Россия не выдержит войны, потому что общество не готово к войне. Люди понимающие, не только Витте и погибший к тому времени Столыпин, но и военные специалисты, знали, что в России идет перевооружение армии и осуществляется большая военная программа. Эта военная программа, в которую включена масса вещей: строительство приграничных железных дорог, оружейных заводов, — завершится к 1918 году. До 1918 года Россия заведомо слабее центральных держав.

Это прекрасно знают в Берлине и в Вене и поэтому говорят, что мы или сейчас начнем войну, или мы ее уже не сможем начать, и наша задача: «Drang nach Osten», создание новой геополитической реальности (тогда же все бредили геополитикой!), не будет осуществлена никогда. В Германии был совершенно другой тогда менталитет, чем в России. В России — это стихийная юная сила, в Германии — аккуратный взрослый интеллектуальный расчет. Расчет, который реализовался (простите за игру слов) в отшлифованном до блеска «плане Шлиффена».

«План Шлиффена» предполагал, что вести войну на два фронта (а Англия и Франция — союзники России) для Германии невозможно, но другого варианта нет. Не удалось оторвать Россию от Франции — значит, надо вести войну на два фронта. Как быть? Весь расчет на то, что Россия еще не в 1918-м, а в 1914 году. Надо всеми силами ударить на Запад, разгромить Францию, в течение тех трех недель, за которые будет мобилизовываться не имеющая густой сети железных дорог, других инфраструктурных преимуществ, медленная гужевая русская армия. За эти три недели капитулирует Франция. Англия не вступает в войну или, по крайней мере, не высаживается на континент, с ней будет чисто морская война, а может, она вообще потом откажется от войны, когда Франция капитулирует. И тогда все силы бросаются на Россию. Россия разбивается очень быстро после этого, и Германия в течение нескольких месяцев становится владычицей мира. Вот, собственно, «план Шлиффена». Немцы рассчитали всё — до расписания поездов, до количества полков и дивизий повсюду.

Что получилось? Ничего не получилось. Как это всегда и бывает. Ни у кого ничего не получилось.

Германия не смогла вывести Францию из войны, Франция не капитулировала, войска немецкие были остановлены. Англию не удалось не пустить на континент, она активно включилась в войну после того, как Германия вероломно напала на нейтральную Бельгию. В итоге, когда провалилась первая часть «плана Шлиффена», судорожно решили в 1915 году делать все наоборот. Было решено вывести Россию из войны в 1915 году, а потом всеми силами броситься на англо-французов. Началось большое немецкое наступление в России. Вы знаете, оно потом тоже провалилось. Да, русских потеснили, да, русские отдали Польшу и Литву, но дальше немцы продвинуться не могли, Русская армия не была разбита. Войну пришлось вести на два фронта. К концу 1915 года стало ясно, что Германия войну проиграла.

А Россия не ошиблась в своем ресурсе экономическом. В России не были введены карточки ни на что во время Первой мировой войны, кроме сахара. А на сахар были введены карточки по одной простой причине: был сухой закон, началось самогоноварение, понятно, что сахар надо было ограничить, чтобы не варили самогон. Россия сорвалась на другом. На неготовности психической. Технически, аграрно Россия была готова вести войну, и, оказалось, даже лучше, чем думали военные специалисты. И бесконечно лучше, чем во время Второй мировой войны, когда отступали до Москвы и Царицына на Волге. Но психически войну оказалось невозможно вести: народ сломался. Как молодой организм, который чувствует в себе силы, когда он сталкивается с тяжелым испытанием, — то не выдерживает. Вот ситуация Первой мировой войны.

Теперь мы обратимся лицом к Германии и к самому Версальскому синдрому. Немцы всё продумали до мелочей и тем не менее с треском проиграли войну в 1918 году. Даже то, что они последними, самыми хитроумными и нравственно абсолютно безобразными действиями смогли привести к власти большевиков в России и вывести Россию из войны и наконец-то избавиться от кошмара войны на два фронта, — им не помогло. Они были разгромлены в июле 1918 года на Марне. В Компьенском лесу было подписано перемирие, потом — мирный договор в Версале. Потеря территорий, потеря колоний. Нищета послевоенная, для немцев невероятная. А потом нищета усугубилась мировым кризисом. Слабое правительство, в котором присутствовали этнические евреи. И вот начинается болезненное брожение немецкого сознания: «Мы не могли проиграть эту войну! Немцы вообще не могут проигрывать. Мы все рассчитали до мелочей. Если мы проиграли войну, если мы капитулировали, если наши армии не смогли победить, то это потому, что нам был нанесен удар кинжалом в спину». Этот «удар кинжалом в спину» нанесла «пятая колонна». Не русские, не англичане, не французы. Они — внешние враги. С ними мы справились бы. Ну кто такие русские?! Англичане, французы сражались получше, но мы же их знаем, мы же их били, французов, во время франко-прусской войны. Мы же имели наш Седан, и Наполеон III был разбит. Нам не удалось их сейчас разбить потому, что у нас был внутренний враг. Этот враг — «пятая колонна», национал-предатели, которые были против нашей победы, а мы считали их частью немецкого народа. Кто эти люди? Это социалисты, это евреи.

Евреи честно сражались и в русской армии, и в немецкой армии всю войну, и ни у кого никаких мыслей не возникало, что они — национал-предатели. Но тут такие мысли возникли. А коли мы проиграли не потому, что мы слабы, и тем более не потому, что мы затеяли несправедливую войну, а потому, что это постарались «национал-предатели», — соответственно мы должны разделаться с ними, объединить весь немецкий народ в одно целое и показать всему миру, что такое Германия. Отсюда — «Main Kampf». Отсюда — реванш. Отсюда — Вторая мировая война.

Это сознание несправедливости национального унижения еще множилось на то, что демократические, «плутократические» круги Запада (как говорил Гитлер, так говорили и сторонники консервативной революции в Германии) сосут все соки из Германии, обогащаются за счет немецкого народа, который они же коварно ударом в спину поставили на колени, обманули в 1918 году. Это был, конечно, бред. И знающие военные специалисты прекрасно понимали, что Германия проиграла совершенно реально, неправильно рассчитав свои силы, неправильно рассчитав политику западных своих противников, да и России. Но это знали немногие. Отсюда — идея военного реванша. То есть выиграть новую войну. Не просто восстановить страну, не просто объединить германоязычные земли, которые «страдают» под гнетом этого низменного славянства или французов (Эльзас, Судеты, Силезия), вновь их вернуть в Рейх, сделать их счастливыми, но и доказать всем, что Германия правит миром, а не стала страной второго сорта.

Отсюда — вся политика Гитлера на собирание земель. Это не потому, что немцам реально жилось плохо в Эльзасе или в Судетах. Никаких притеснений не было ни там, ни тем более в «вольном городе» Данциге и в области Мемеля (Мемельгебит) Клайпеде, у которой была даже автономия, свой сеймик. Но это была идея восстановления незаконно отторгнутого — «Нас обманули, мы должны восстановить справедливость». Поскольку нас обманули в горячей войне, в кровавой войне, мы не боимся войны. Мы в новой войне докажем, кто из нас первый. Поэтому, хотя начальные действия по объединению германского народа обошлись без крови и даже шли на ура при поддержке подавляющего большинства, — германский народ был готов к войне, ждал войны и радовался будущей войне как возможности победы.

Версальский синдром, вне всякого сомнения, привел к власти Гитлера. И очень похожий синдром наблюдался в Италии. Италия была среди стран победительниц и даже немало получила от войны от Австрии: Тироль, северную часть Венецианской области, Триест, побережье Адриатики. Но лучше жить от этого итальянцы не стали. Эмиграция из Италии как была колоссальной, так и осталась. И Муссолини говорит: «Нас обманули! Мы клали наши жизни вместе с Англией и Францией за победу, и посмотрите, как живут Англия и Франция, и как мы живем!». «Италия — пролетарий Европы» — вот одна из идей Муссолини. То есть не пролетариат против буржуазии в каждой стране, а страна-пролетарий — против стран-буржуа. Естественно, союзник — это Германия, которая также страдает. Это начало антикоминтерновского пакта, начало соединения, того, что позже назовут «Державы оси». Я подчеркиваю, что это не слова только Муссолини. Хотя Муссолини и Джованни Джентили сформулировали это. Эти люди, как и Гитлер в Германии, гениально услышали и артикулировали состояние души германского и итальянского народов, их большей части. И преступление интеллектуалов Италии и Германии состояло в том, что они были так или иначе увлечены теми же самыми идеями.

Что касается Советского Союза и начала Второй мировой войны, то надо отметить, что тогда был очень сложный ментальный синдром в русском обществе по той простой причине, что все переживания, связанные с Первой мировой войной, с выходом из войны, позорным Брестским миром, — все они были смазаны и забыты из-за пятилетней Гражданской войны, коллективизации, голодоморов, Красного и Большого террора и невероятного оболванивания людей при практически непроницаемом «железном занавесе». Поэтому это был совершенно другой тип общества, которое распадалось на две части. Часть населения — очень большая — была полностью под властью советской пропаганды и была уверена, что «Красная армия всех сильней». И когда началась война в 1941 году, многие молодые люди, и даже люди средних лет, шли записываться добровольцами, боясь, что не успеют к «пиру победителей», что победят без них.

И вторая, большая, часть общества ненавидела большевиков. Сейчас опубликованы воспоминания этих стариков, которые пишут, что они ни за что не хотели идти на фронт не потому, что боялись, а потому, что не хотели умирать за Сталина. Они мечтали о том, что придут немцы и их освободят от отвратительного большевизма. Они помнили Германию Первой мировой войны, которая пришла в Киев и Ростов и навела там порядок после полного кошмара Красного террора. Люди этой половины ждали помощи от Германии. Трагедия заключалась в том, что даже евреи Украины и Белоруссии не верили в то, что Гитлер мечтает об уничтожении еврейства. Плохо знали о Нюрнбергских законах и о «хрустальной ночи», тем более что, когда Германия стала союзником СССР в 1939 году, об этом вообще перестали говорить. Очень многие русские евреи тоже ненавидели советскую власть, за 20 лет ее накушались вполне. А когда немцы пришли в 1918 году, был хоть один еврейский погром? Не было. Были еврейские погромы, которые петлюровцы делали. Были погромы от рук солдат Белой армии. Были «буденновские» погромы. Но уж от немцев — никогда не было. Поэтому ждали совершенно спокойно. И дождались.

Вот такой был синдром в начале Второй мировой войны.

А после Второй мировой войны в российском обществе сформировалось четкое сознание: пусть что угодно — лишь бы не было войны. Война — самое страшное. Голод, холод, нищета, даже репрессии — все это плохо, но только бы не было войны! Интересно, что не было и сильного антиамериканизма. С «оттепелью» рухнули все сталинские стереотипы и были осмеяны. Хрущев ездил в Соединенные Штаты, Ван Клиберн выступал в России. Джон Кеннеди стал кумиром русского общества. Люди, более образованные, зачитывались Хемингуэем и Стейнбеком. И не было ощущения, что Америка враг. Что надо по ней так «вдарить», чтобы только пепел остался. Тот самый пепел, про который сказал недавно один журналист[1].

Кстати говоря, насчет пепла и журналиста. Никогда в советское время после Сталина такой фразеологии в политическом языке не было. Всегда ядерная война воспринималась как кошмар. Единственный принцип был — не допустить ядерную войну. Говорить о том, что «мы превратим Америку в пепел», — это был недопустимый вариант. Самое большее, о чем говорили, что мы нанесем ответный термоядерный удар, но никогда не первый. Вот это была установка, которую господин Киселев первым позволил себе изменить со времен дремуче советских.

Вот приходит 1991 год. И неожиданно происходит за считаные месяцы распад Советского Союза. Жили в огромной стране, которая противостояла со своими сателлитами всему миру. И вдруг — нет этой страны. Это слабое, уязвимое, голодное общество, которое живет на то, что называлось в то время, может, кто-то еще помнит это слово, «гумпо» — гуманитарная помощь. Все тащили какие-то коробки, получали какие-то банки с западногерманской тушенкой из военных складов 20-летней давности. И все страшно удивлялись: «Что произошло?!» Как могла страна, о которой говорили все, что мы самые сильные, самые мощные, ну уж, по крайней мере, мы такие же, как Америка, в военном отношении, мы контролировали огромную часть суши от Мозамбика до Кубы и Тихий океан, — как могла она рухнуть в один момент?! Это не может быть из-за того, что коммунизм плох, из-за того, что наша военная и экономическая система никуда не годна. Идеология работала до последнего, и люди не понимали, какие процессы происходят в СССР, не знали о решительном падении нефтяных цен. Знали очень немногие. А в основном, все объясняли всё просто: заговор и предательство. Заговор, естественно, врагов. Кто враги? Соединенные Штаты, НАТО. Предательство чье? Запросто — Михаила Сергеевича Горбачева, который просто продал Россию ни за понюх табаку! Вот этот синдром был очень крепок в русском обществе.

Распад СССР был столь стремителен и столь неожидан, что мало было людей, которые к нему отнеслись нормально. Я впервые признаюсь, что тогда, в декабре 1991 года, лично написал письмо Горбачеву, убеждая его (хотя, я думаю, что письмо не дошло), что есть все внутренние механизмы сохранения страны, перевода на демократические рельсы и так далее. Об этом я написал еще раньше с двумя моими коллегами большую статью в одном из наших теоретических журналов. Помню, когда она вышла в 1989 году, мне главный редактор сказал: «Теперь вас или посадят, или вознесут». Не сделали ни того, ни другого. Просто не заметили. Это была большая статья, в которой мы объясняли, как перевести Советский Союз на демократические рельсы, не разрушая его. Не знаю, что это было, может, химера, но тогда все думали в ином направлении. Не о том, что всё развалится. Я знаю, что для того же Михаила Сергеевича было неожиданностью, трагедией и сюрпризом, что Украина голосовала за выход из СССР на референдуме 1 декабря 1991 года, который проводил Кравчук (из 84% избирателей, явившихся на референдум, 90,3% высказались за независимость).

Но при этом работало советское сознание послушности, и тот же Верховный Совет Российской Федерации проголосовал почти единогласно за Беловежские соглашения (против — всего 6 человек).

Но в сознании людей осталась глубокая травма: «Это не на самом деле, не потому, что советское — плохо, это предательство». Когда проводились опросы и задавался вопрос о том, что случилось в Беловежской пуще: был ли распад страны неизбежным, или его можно было избежать, то в 2003 году считали это неизбежным 26%, в 2013 году — 29%. То, что распада можно было избежать, считали 62% в 2003 году и 53% — в 2013-м. А на «психологический» вопрос: «Сожалеете ли вы о распаде СССР?» — «да» в 2000 году ответили 75%, в 2013-м — 57%; «нет» —19% в 2000 году, 30% в 2013-м. Эта динамика объясняется просто — изменением возрастного состава населения. То есть молодежи, которая не помнит Советского Союза, естественно, все равно: был Советский Союз — не было Советского Союза. Но даже среди молодых достаточно большая часть, со слов отцов, испытывает ностальгию по великой стране.

И в связи с этим существенной особенностью сознания является то, в каких границах хотят сейчас видеть будущую Россию ее граждане.

Вот новейший опрос от 18 марта 2014 года. Уже занят Крым. Уже российские войска в большом количестве стоят по всей линии общей границы с Украиной. «Нынешней» границы, обратите внимание! Можете себе представить, что сейчас во Франции меньшинство населения хочет видеть Францию в нынешних границах, а большинство — в каких-то других? Или Германия. Что будет с мировым сообществом, если окажется, что две трети немцев хотят видеть Германию совсем в других границах, чем те, в которых она находится сейчас?

В нынешних границах 18 марта 2014 года хотели видеть Россию 32% ее граждан. В границах Российской Федерации плюс несколько республик СССР (варьировалось — только Белоруссия; Украина и Белоруссия; Украина, Белоруссия и Казахстан; весь СССР без Прибалтики) — 41%, и еще 17% — в границах СССР, включая Прибалтику. Если мы суммируем две последние цифры — 58% граждан России хотят видеть Россию в бóльших границах, чем те, в которых она сейчас находится. Как вы понимаете, талантливые политики артикулируют то, что хочет общество.

Из года в год Левада-центр проводит опрос о том, какие приоритеты вы видите перед Россией? И из этих опросов видно, что постоянно усиливается, почти без спадов, убеждение, что одна из важнейших задач главы государства и вообще политики России — это превращение нашей страны в великую державу. Которую уважали бы во всем мире. Слово «уважали» само по себе неплохо, но, к сожалению, у нас, в России: «Если боятся, значит, уважают». Поэтому здесь уважение смещено в направлении страха. Россию должны бояться, тогда и будут уважать.

Это — открытый опрос, в котором можно на несколько вопросов отвечать положительно, и больше всего положительных ответов касаются социальной справедливости. За то, чтобы в стране была установлена социальная справедливость, в январе 2012 года, например, выступали 77,6% наших граждан. Вернуть статус великой державы хотели 57,1%. А вот закон и порядок (что естественно для любого человека, особенно в стране с таким отсутствием закона и порядка) стремятся восстановить только 51,5%. А, скажем, интегрировать Россию в Европу хотят всего 5%.

Мы видим, что идея великой державы соединена с идеей социальной справедливости. Вспомним, что и фашизм Муссолини, и национал-социализм Гитлера — это социалистические идеологии. Только это национал-социалистические идеологии, в отличие от интернационал-социализма — которым по букве был советский коммунизм. Но, по сути, при Сталине с середины 1930-х годов в СССР был уже национал-социализм, и Муссолини говорил: «Нет у меня лучшего ученика, чем Сталин, а Гитлер — он имитатор». И Италия, и Германия были национал-социалистическими странами. Следовательно, идея социальной справедливости там очень громко звучала и даже реализовывалась, накрепко соединяясь с великодержавием. И у нас этот запрос на соединение социальной справедливости с великодержавием господствует в обществе.

Итак, мы говорим о русском латентном национал-социализме. «Как вы думаете, — задает Левада-центр вопрос, — «Россия для русских» — это хороший лозунг или это плохой лозунг, напоминающий фашизм?» И вот динамика. «Хороший лозунг, безусловно, или в разумных пределах» (там два варианта ответа, но я их суммирую для простоты): 1998 год — 43%, 2008-й — 54%, 2013-й — 66%. «Плохой лозунг, напоминает фашизм»: 1998 год — 30%, 2008-й — 32%, 2013-й — 19%. Итак, русский фашизм — это реальность совсем не маргинального порядка. Уже в 2013 году эксклюзивный национализм исповедовали 2/3 россиян. Сейчас наверняка исповедуют еще больше. Плохим этот лозунг ныне считают менее одной пятой респондентов.

При этом желающих жить «как на Западе» — сравнительно много, но, несмотря на то что между крайними замерами 15 лет, за которые русские намного лучше познакомились с внешним миром, эта группа не увеличивается. «На что вы хотите, чтобы походила Россия в будущем?» — спрашивают респондентов. «На Запад. Богатая демократическая страна с рыночной экономикой, как западные страны, но со своими естественными особенностями»: 1999 год — 35%, 2008-й — 32%, 2013-й — 33%. Стабильно 1/3 населения.

Иное — «назад в СССР». «Мы хотим, чтобы наша страна была как СССР»: 1999 год — 15%, 2008-й — 17%, 2013-й — 24%. От СССР во времени мы уходим все дальше и дальше. Люди, которые там жили во взрослом возрасте, постепенно умирают. Люди, которые не помнят, что такое СССР, или помнят его в самый последний момент, в годы Перестройки, — сейчас доминируют в населении России. А симпатии к СССР растут. Но это симпатии совсем не к интернационализму, не к постепенному отмиранию государства, чему нас учили на уроках истмата. Нет. Это — совершенно другой СССР, это СССР как великая держава и как держава социальной справедливости. То есть как раз то самое, что предлагали два известных государственных идеолога Европы 1920—1930-х годов — Муссолини и Гитлер.

Есть еще особый путь, о котором так любят говорить в России политики определенного толка. Особый путь был популярен. В 1999 году хотели, чтобы Россия шла по особому пути, 45% (то есть больше, чем на Запад, и больше, чем в СССР), в 2008 году — 39%, а в 2013-м — 33%. Особый путь теряет привлекательность, должно быть потому, что всё четче русское общество распадается надвое: одни хотят видеть Россию западной демократической страной, с определенной собственной спецификой, другие — национал-социалистической страной авторитарного типа.

Примечательно, что советское время — как привлекательное для жизни — оценивали в 2013 году положительно сравнительно немногие: 27%. Запад — как привлекательный для жизни — намного больше: 40%. При этом такая знаковая фигура, как Сталин, хотя историю его правления освещает множество книг и все злодеяния его известны, получает все больше положительных оценок: в 2013 году 49% относились к Сталину положительно и только 32% — отрицательно. Причина, думаю, совсем не в любви к сталинскому живодерству, а в том, что он, как полагают многие, «сделал нашу страну великой».

Характерны ответы на вопрос: «Что бы вы предпочли: страну великую, но со скромным уровнем жизни населения, или страну сравнительно слабую, но процветающую экономически?» 2006 год: «процветающую экономически» — 62%, «великую державу» — 36%. 2011 год: «процветающую экономически» — 53%, «великую державу» — 42%. Март 2014 года: за «процветающую экономически» — 47%, за «великую державу» — 48%. Впервые в этом марте в России в ответах респондентов доля «великодержавников» превысила долю мечтающих о личном благополучии. Многие готовы есть сухари, как они говорят, но жить в великой стране.

Такова динамика. Но, в отличие от Версальского синдрома Германии, в России есть одна ограничительная точка. Это — страх войны. Советский Союз распался без большой крови. Если «удар в спину» и был, то тихий и бескровный. Скорее пинок под зад. И поэтому реванша в прямом смысле этого слова, новой войны, которая бы доказала, какие мы, русские, молодцы, — не хотят в России.

В 2011 году (опроса, более нового, нет) с утверждением «боюсь войны или очень боюсь войны» согласились 67,7%; «не боюсь войны или почти не боюсь войны» — 20,6%. «Иногда нужна война для того, чтобы отстоять наши интересы» (это уже март 2014 года) — 21,8%; «никогда не нужна война для отстаивания интересов» — 66,6%.

Вот вопрос, связанный с Украиной: «Чтобы защитить русское население, можно ввести войска» — 43,1% «за». «Никогда нельзя вводить войска, даже если надо защитить русское население» — 41,5%. Пополам. А речь еще только о вводе войск, не о войне.

Тех, кто считал, что в Украине может быть кровопролитная война, — очень немного, 14,3%. Войны боятся, ее не хотят. Это, кстати, прекрасно понимали в Киеве. И поэтому проводили лихорадочные военные приготовления, просто для того, чтобы показать: если вторгнетесь — будет война. И это действовало отрезвляюще. Потому, что можно скрывать военные приготовления, но нельзя скрыть поступающие гробы (хотя, бывает, и стараются). Дай Бог, этого никогда не будет.

Итак, первое огромное отличие от Германии 1933 года — отторжение войны. И, видимо, это не преодолеть никаким восстановлением сдачи норм ГТО и никакими парадами Победы. Это — последствие войны 1941—1945 годов и плюс — афганская и чеченская. Отвращение к войне утвердилось на психогенетическом уровне в нашем народе. Генетика отвращения к войне — очень серьезная вещь. Ведь именно это привело к тому, что Франция потерпела поражение за 5 недель в 1940 году. Потому, что после Первой мировой, с невероятными жертвами среди французов, никто не хотел снова воевать, и многие предпочли просто сдаться. Поэтому и была «странная война» в 1939—1940 годах: англичане и французы воевать не хотели. И у нас сейчас — и в России, и в Украине — пацифистский синдром очень силен.

Есть еще одно различие между Германией и Россией. Дело в том, что в отличие от 1914-го, когда Россия ощущала невероятный избыток сил, сейчас она ощущает большой упадок сил. Германия 1933 года, несмотря на все военные потери, чувствовала себя мощной растущей экономикой и мощной военной силой с прусским офицерским корпусом. Избрание маршала Гинденбурга рейхспрезидентом — это символ, воплощение чувства немцев, что мы — этота Германия. Избрание Гитлера рейхсканцлером понималось как восстановление Германской империи после позора Веймара. Ведь для Imperia restituta все было: квалифицированные рабочие и трудолюбивое крестьянство, аристократия (не всем она нравилась, но она была), генералитет, квалифицированное гражданское чиновничество. Один из первых законов Гитлера — закон о чиновничестве, восстановление его профессионального достоинства.

В России ничего этого нет. Наше национальное самоощущение — это скорее не ощущение молодого растущего организма и не ощущение пусть пережившего тяжелую травму мужчины, который желает и может опять накачать мышцы и стать сильным, а ощущение глубоко больного человека, который в сновидении, в мечтании только представляет себя великим. Он еще далеко не выздоровел, и сама возможность его выздоровления пока проблематична.

Политик всегда реагирует на запрос общества. Пусть даже этот запрос будет болезненным, вредным для самого общества. Помните, как пытался усилить свою популярность аргентинский диктатор Леопольдо Гальтиери, который решил ради подъема собственной популярности осуществить «бросок на Мальвины»? Давно мечтал аргентинский народ вернуть Фолклендские (Мальвинские) острова, которые британцы занимали и считали своей колонией. В 1982 году генерал Гальтиери решил: надо острова взять и вернуть — и народ Аргентины будет мой еще на десяток лет. Но он не рассчитал. Англия Маргарет Тэтчер не испугалась войны. Аргентинцев разбили. 900 аргентинских военных погибли, много тысяч попали в плен. Что произошло дальше? Не прошло и трех месяцев, как от этого режима ничего не осталось, он был свергнут.

Саддам Хусейн знал, что после войны с Ираном образовались огромные долги перед Саудовской Аравией, перед Кувейтом, платить нечем, жизнь народа становится все хуже. И тут прекрасная идея: вместо того, чтобы отдавать долги, лучше взять и захватить Кувейт. Идеология тут же под боком — антиколониальная война. Когда-то англичане от Ирака отторгли Кувейт, теперь его надо вернуть. Но, опять же, расчет был неверен. Рассчитывали на то, что мировое сообщество вяло отреагирует на аннексию, а оно отреагировало, как известно, не вяло, а «Бурей в пустыне». Я уверен, что поражение в Кувейте стало началом конца режима Саддама Хусейна.

Поэтому очень важно понять: действительно ли стремления народа России воссоздать СССР, на которые поставил г-н Путин, так же принципиальны, как чувство защиты родины во время внешней агрессии 1812-го или 1941 года, — или эти стремления иллюзорны и, если угодно, фантомны? На фантомных представлениях хорошо можно сыграть и быстро набрать огромный политический капитал. Беда заключается в том, что этот капитал рассеивается вместе с пробуждением. Под ним нет основы — это мираж.

Сила России была реальностью в 1914 году, а миражом была подготовленность России к борьбе с тевтонством. И поэтому вместо великой победы — великий позор и революция.

Германия была неплохо подготовлена технически к войне в 1939 году. Мощнейшие технологии, самые новые виды оружия, прекрасная армия — все было. И нацистам удалось за какие-то 5-6 лет создать абсолютно монолитное общество, в котором те немногие, кто был против, или давно уже сидели в Дахау, или эмигрировали, или молчали. Гитлер был в этом смысле умнее Сталина: он позволял людям заниматься своим делом, если они не осуждают режим. Просто не говорить. А Сталин требовал обязательного восхваления режима.

Сейчас здесь, в России, власть раскручивает Беловежский синдром — империя, социальная справедливость, великая держава, объединение распавшейся страны, да еще и тень великого Сталина. И при этом никакого социализма советского типа, социализма-интернационализма. Кто вспоминает сейчас в Кремле о пролетариях всех стран, которые должны соединиться? Ни единый человек. Кто в Кремле вспоминает о том, что по мере строительства коммунизма государство будет отмирать? Ни один человек. Все говорят о величии государства. Кто говорит о слиянии народов в единый интернациональный совет